Федерализма в России нет, потому что нет его субъектов

Интервью с Владиславом Иноземцевым – о том, почему российская традиция отторгает федерализм, о скептическом отношении к мегаполисам и о глобальном «Северном альянсе».

   
– Владислав, я многих собеседников донимаю этим вопросом, теперь пришла и Ва­ша очередь – как автора большого числа статей на эту тему. В русском сознании почему-то существует плоский стереотип – Россия может быть либо цен­трали­зованной империей, либо ей грозит распад. Иной, третий вариант – добровольной, договорной федерации практически не рассматривается. В чем причина этого, на Ваш взгляд? Русское сознание исторически не приспособлено к федерализму? 

– Хороший вопрос. Мне кажется, что проблема даже более глубока. В России испокон веков распространёно ощущение примата «государства» над наро­дом и обществом – которое, конечно же, умело поддерживается любой пра­вящей верхушкой. При этом далеко не всегда (а в последние пару столетий даже скорее в качестве исключения) это государство именовалось любимым Вами словом «империя». Ни в эпоху Советского Союза с его тоталитарными трендами, ни после его распада, с появлением Российской Федерации, тер­мин «империя» практически не использовался, но при этом акцент на цент­рализацию присутствовал как и прежде.

Ещё раз повторю: причина этого со­стоит в том, что российская «элита» всегда рассматривала государство как свою собственность, и, естественно, не была заинтересована в его неустой­чивости (как и в самоуправлении его частей и в демократической системе в целом). Столь же очевидны и истоки фобии, связанной с распадом страны: он случался неоднократно, и исторически периоды слабой центральной вла­сти (от кануна монгольского нашествия и смуты начала XVII века до 1917-22 годов и распада СССР) подготавливали этот процесс. Ввиду крайней этати­зации русского национального мышления эти периоды запоминались как катастрофы – отсюда и предпочтение авторитарной, но сильной власти сла­бой, но демократической. Честно говоря, я не вижу тут ничего уникального.

Относительно «добровольной, договорной федерации» всё тоже более или менее понятно. Россия формировалась как крупнейшее в мире государство в двух формах. С одной стороны, через экспансию русских и колонизацию (то есть заселение) ими территорий, местные жители которых истреблялись или ассимилировались так же, как индейцы в Северной Америке или аборигены в Австралии. В отношении таких территорий никакого федерализма возни­кнуть не могло: они присоединялись к централизованной монархии, тогда как, например, в период расширения США очередные штаты пополняли со­об­щество демократически самоуправляемых территорий. С другой стороны, происходило присоединение или завоевание областей, в которых местное население и после присоединения составляло большинство – но в этом слу­чае оснований для федерализма было ещё меньше, так как между метропо­лией и колониями федеративные отношения практически никогда не воз­никают. Поэтому, собственно говоря, я не вполне понимаю, почему вариант федерации вообще-то должен был исторически когда-то рассматриваться.

Его попытались опробовать большевики, использовав соответствующую ри­торику как инструмент обмана национальных элит ради «реконструкции» единого государства. И, надо признать, что при реальном отсутствии феде­рализма его юридические основы имели место быть – что, собственно, затем и обусловило распад Советского Союза. В Российской Федерации, в отличие от советской, вариант выхода субъекта из состава единого государства уже не предусмотрен – и тут мы видим шаг назад по сравнению с советской эпохой. Но скорее это советский опыт был редким исключением, вызванным тем, что коммунистические вожди действительно верили в образование каких-то «но­вых исторических общностей», тогда как отторжение федерализма в россий­ской политической традиции всегда было последовательным и осознанным.

– Нынешние, даже небольшие национальные республики в составе России в Конс­титуции именуются государствами (правда, застенчиво, в скобочках). А вот даже крупные и экономически развитые области (например, Свердловская) республиканского статуса не имеют. Уральскую республику в 1993 году Ельцин запретил. Возможна ли, по-Вашему, нормальная федерация при такой резкой асимметрии суб­ъектов? 

– Отличие подмечено верно, и не Вами первым – но меня смущает сама суть Вашего вопроса. Неужели Вы считаете, что именно «асимметрия субъектов» препятствует формированию в России федерации? Мне лично кажется, что в отношении любого элемента современной России термин «субъект» может применяться разве что в издевательском смысле. Никакой субъектностью не обладает ни Свердловская область, ни Республика Дагестан. Проблема как раз состоит, на мой взгляд, в отсутствии субъектности, а не в наименовании «субъектов». Основой федерализма является сильная местная идентичность и прочные демократические традиции в регионах, которые создают условия для избрания местных органов власти, способных ограничивать притязания центра. Я, к сожалению, не вижу ничего из обозначенного не только в реги­ональных «элитах», но и в местном населении большинства входящих в сос­тав России территорий. Воспитание этой местной идентичности – процесс невероятно сложный и долгий, но без него федерализм невозможен. Именно так строились федеративные государства в США или Германии, не гово­ря уже о квазифедеративных Великобритании или Швейцарии. Можно так­же вспомнить совершенно особенные ситуации, когда множество различных территорий объединялись в нечто, подобное протогосударству, колонизато­рами – а после обретения независимости новое государство вынуждено бы­ло «самоорганизовываться» как федерация (примеры – Индия или Малайзия).

Ничего подобного в истории России не происходило. Если мы вернёмся на четверть века тому назад и вспомним риторику российских демократов, то окажется, что важнейшим аргументом в пользу провозглашения российского суверенитета выступало желание «перестать кормить» колонии. Это крайне важно помнить – просто потому, что такого рода аргумент показывает, что страна «самоопределялась» как единая метрополия, а вовсе не как прообраз новой федерации. Само название «федерация», как мне кажется, было про­сто унаследовано от советских времён и не исчезло только потому, что нача­ло 1990-х годов предполагало потворствование регионализму как инструм­е­нту борьбы с общесоюзными институтами власти, но никак не более того.

– Некоторые мои собеседники (например, Александр Морозов) утверждают, что регионализм как доктрина уже несколько проигрывает «теории больших городов». Мол, только крупные го­­рода, мегаполисы, станут главными политическими субъектами наступающей эпо­хи. Кто-то приводит в пример Китай – с его 100-миллионными агломерация­ми. Правда, я не уверен, что Шанхай имеет какие-то особые права в КНР – только из-за своей гигантской численности населения. Мне ближе постиндустриальный мир – когда множество представителей «креативного класса» в США и ЕС живут вовсе не в мегаполисах, а в маленьких городках на природе – благо, информационные коммуникации есть повсюду. Какова Ваша точка зрения на эту проблему – действительно ли нас ожидает всеобщая «мегаполизация»? 

– Я не вполне понимаю, что такое «регионализм как доктрина», кто её основал и каковы её принципы. (После интервью я привел уважаемому собеседнику ссылку на международный академический двухтомник Regionalism in the Age of Globalism и другие издания. – прим.ред.) Про идею относительно новых обществ как таких, чей облик будет определяться крупными городами, я слышал – но мне эта теория кажется немного конъюнктурной. В последние тридцать лет невероятной популярностью пользовалась теория «догоняющего развития», к которой я всегда относился с настороженностью (см.: Inozemtsev, Vladis­lav. Les leurres de l’économie de rattrapage. Le frac­ture postindustrielle, Paris: L’Har­mat­tan, 2001; Inozemtsev, Vladislav. Сatching-Up? The Limits of Rapid Econo­mic Develop­ment, New Brunswick (NJ), London: Transaction Publishers, 2002).

Сейчас, замечу, всё большее число исследователей начинает говорить о том, что ин­дустриальный всплеск на глобальной периферии не привёл к тем результа­там, на которые многие первоначально рассчитывали (см., напр. Д. Родрика с его premature deindustrialization). Cобственно, гигантские города появились в основном на глобальной периферии и именно на волне индустриализации второй половины ХХ века. Сегодня это Чунцин, Дели, Лагос, Карачи, Дакка, Манила, Сан-Пауло, Каир, Мехико и многие другие – однако мне кажется, что в них стекается в последние годы не столько креативная сила глобальной периферии, сколько её беднота, ищущая в жизни шанса, которого у неё нет. Подобная тенденция крайне опасна, на мой взгляд – просто потому, что если ожидаемые тенденции к индустриализации не реализуются, эти агломе­рации ждут невиданные социальные волнения. В какой-то мере это относи­тся и к крупным европейским городам, которые становятся сегодня все более многонациональными и в которых накапливаются сложные противоре­чия.

Таким образом, я крайне скептически отношусь к тому, что «глобальные города» совершат в мире какую-то позитивную революцию – мне тоже бли­же модель, предполагающая довольно масштабную децентрализацию, которая сегодня наиболее заметна в Соединённых Штатах, но наверняка будет прокладывать себе дорогу и в Европе, где имеется огромное количество го­родов и мест с богатой историей и традициями, которые будут станови­ться всё более привлекательными для состоятельных граждан. Так что я не думаю о том, что «нас ожидает всеобщая мегаполизация» – но при этом я не вижу никаких причин для того, чтобы её отсутствие подстегнуло регионализм. В мире существовало и существует много централизованных стран, в которых не отмечалось и не отмечается явного урбанистического «перекоса».

– В своих статьях Вы также выдвигаете идею «глобальной северной цивилизации», в которую могли войти бы США, ЕС и РФ. Мне этот проект представляется довольно спорным. Поясните, пожалуйста, в чем состоит интерес у Штатов и Европы составлять единую цивилизацию с Россией? Только ее природные ресурсы? – так нефти и леса у них самих хватает. В чем ценностно, по своему мировоззрению, нынешняя Россия близка американцам и европейцам настолько, чтобы они хотели бы объединиться с ней? 

– Ваше изложение мо­ей идеи кажется мне довольно диковинным. Никакая «цивилизация» не может образовываться посредством «вхождения» в неё каких бы то ни было государств.

Я го­ворил о другом – о том, что в глобальном масштабе на протяжении последних пятисот лет доминирующую роль играла евроцентричная (я не говорю – «европейская» – из соображений политкорректности) цивилизация, которая распространяла своё влияние во многом имперскими методами. В этом смысле история Нового времени была историей вестернизации, и Рос­сия выступала в данном процессе в уникальном качестве – и как часть Евро­пы, колонизировавшая остальной мир, и как европейский offshoot, сформи­ровавшийся, как и Соединённые Штаты, из европейского наследия. Истори­чески Россия и Северная Америка стали, на мой взгляд, двумя «окраинами» единой европейской цивилизации (cм.: Иноземцев, Владислав. “Европейский «центр» и его «окраи­ны»” в: Россия в глобаль­ной по­ли­тике, том 4, № 5, сентябрь–октябрь 2006, сс. 77–91), и сегодня самой большой ошибкой, на мой взгляд, является нарас­тающий конфликт между ними.

Поэтому, говоря о «северном альянсе» (см.: Inozemtsev, Vladislav. “Russia and America can reset relations by looking North” in: Financial Times, 2017, October 9, p. 9), я имею в виду не более чем необходимость возвращения России в евроцентричный мир на правах одной из его составных частей. «Имперскость» в этом контексте рассматривается у меня исключительно как способ примирить российское сознание (историче­ски ориентирующееся на территориальную экспансию и мегапроекты) с по­ниманием того, что в XXI веке страна не может играть в подобных предпри­ятиях лидирующую роль. Поэтому, ещё раз хочу повторить, я рассуждаю не о единой «цивилизации», скепсис в отношении которой вполне понятен, а лишь о политическом союзе, который кажется мне важным и необходимым.

Если говорить о причинах его создания, то в самом кратком изложении они сводятся к простой констатации того, что на нынешнем историческом пово­роте позиции западного мира по отношению к «глобальному югу» заметно ослабли, и это, на мой взгляд, выступает тем вызовом, который мог бы способствовать консолидации европоцентричного мира. Мне кажется, что рост «глобального юга» глубоко вторичен и в значительной степени спровоциро­ван как потребностями самого Запада, так и временным ренессансом сырь­евых экономик – но именно преходящий характер данного феномена и по­буждает меня призывать к единению всех евроцентричных сил, так как при формировании иной экономической и политической конъюнктуры стиму­лов к этому может оказаться намного меньше. Что касается интереса Запада в некоей форме инкорпорирования России в подобный альянс, я всё же отметил прежде всего вопросы безопасности, а не обилие пеньки и леса: опыт той же Германии в первой половине ХХ столетия очень хорошо подчёркива­ет, что считать открыто ревизионистскую страну «нормальной» и надеять­ся на то, что она сама собой превратится в цивилизованного члена между­народного сообщества, довольно наивно. Россия, как и Германия, европейс­кая страна, но страна, видящая себя на особом месте в мире; многие её дей­ствия, направленные против западной системы, не порождены её антизапа­дной природой, но спровоцированы «непониманием», как считают в Москве, России со стороны Запада.

Поэтому если европоцентричный мир желает ликвидировать угрозу со стороны России, в условиях которой он существует уже более столетия, это можно сделать только таким же образом, какой помог ликвидировать угрозу со стороны Германии: включив Россию формаль­но и институционально в евроцентричный мир и сделав её одним из «мото­ров» этого мира, а не его противником. Кроме того, разумеется, Запад мог бы получить дополнительные выгоды от притока европейского российского на­селения, от расширения рынков, от возможностей размещения в России зна­чительного промышленного потенциала, и т.д. Проблема сырья остаётся в любом случае третьестепенной, так как в современном мире его можно ку­пить практически везде, а цены на него в значительной мере задаются запа­дным спросом. Поэтому, мне кажется, что интеграция с Россией имеет сейчас для Запада куда большее геополитическое, чем экономическое значение.

Ценностно Россия может сейчас казаться существенно отличной от Европы и Америки – однако мне не кажется, что в XXI веке глобальные союзы стро­ятся (и тем более должны строиться) на ценностях. Тот же Европейский Со­юз объединяет страны, ценности которых существенно различаются – и его миссией является унификация не ценностей, а норм. История в целом ви­дится мне процессом, который обусловливает «расхождение» ценностей и норм: первые всё чаще служат оправданию ретроградства, тогда как вторые активно ведут развитые страны вперёд. Россию я тоже хотел бы видеть стра­ной устойчивых норм и законов – и именно поэтому говорю о том, что такой «Северный альянс» был бы для нас вполне приемлемой перспективой…

Беседу вел Вадим Штепа

См. полемический ответ автору Игоря Яковенко Чего хотят москвоцентристы?

А также — критику имперских взглядов автора на Сибирь: Ярослав Золотарёв Сибирь — своя собственная

Другие статьи автора: